Часть вторая. Туманная тетрадьКак всегда в этих широтах, настоящая весна наступила резко и внезапно. Обычно нибельхаймскую зиму с ее тяжелыми снегопадами, ледяными ветрами и жестокими морозами отделяют от таяния снегов два-три приступа ложной весны: оттепели, проглядывающее сквозь пелену облаков солнце, обманчивая эфирная свежесть в воздухе, ручейки в снегу. Ложная весна длится несколько дней и оставляет после себя грязный ноздреватый снег, покрытый твердым глянцевым настом, гололед и гигантские сосульки на всех выступах зданий. И только потом наступает настоящая весна, когда метровый слой снега стаивает, оставляя полосы грязного слежавшегося зернистого льда, проклевывается здешняя синеватая травка, светлеют облака и чуть ли не через день проглядывает солнце.
Пока Але летал знакомиться с "Цепеллином" и "Фридрихом Великим", как раз пришла весна.
Здесь я передаю слово Нгуэну Киму Хоа. Его воспоминания — одно из немногих свидетельств, по которым мы можем составить портрет живого, не каменного Але Хайнессена.
***
Мы с Але были друзьями с раннего детства. Жили в одном доме. Это такие поселковые домики на четыре квартиры. Только сейчас Але, как одинокому, была положена однокомнатная без кухни, их почему-то называют студиями — довольно большая комната с выгородкой для мойки и плиты, санузел отдельно — в другом квартале. Мы и в школе вместе учились, только его в старших классах выдвинули в инженерный спецкласс, а я после шестого пошел работать. Рылом не вышел, неарийское оно у меня, и имя тоже. Семейное предание утверждает, что мы вьеты, но от этих вьетов сохранилась разве что внешность да имя. Я — Нгуэн Ким Хоа, и Нгуэн вовсе не имя, а фамилия. Начальству наплевать на эти тонкости, а свои называют меня Ким, и раньше было много забавных случаев, потому что у нас был еще парень по имени Ким Чонхон, и вот у него-то Ким как раз фамилия, а Чонхон — имя. Год назад его перевели в Восточный, он там на металлургическом работает и вроде как вписался в хороший ферейн.
Ферейн — это что-то вроде товарищества среди ссыльных или там зэков. Считается, что это вроде клуба по интересам или землячества. В хорошем ферейне все поддерживают друг друга, помогают — деньжат подбросить, если болен и сидишь на голом минимуме, за детьми присмотреть, подкинуть полезную инфу, прикрыть от начальства. Можно в несколько ферейнов входить — чем больше связей, тем легче жить, при условии, что ты сам в эти связи хорошо вкладываешься. Ты помог — тебе помогут, вот основной принцип ферейна. На ферейны режимники смотрят сквозь пальцы, им круговая порука даже выгодна. Раньше, говорят, они национальные группы разгоняли жестко, мол, вредный национализм, а сейчас так, только руками машут, что многие опять стали детей своим языкам учить. Многие боятся, конечно. И без того у нас предки подкачали — и рожей не вышли в белую господствующую расу, и арийскую фамилию не выслужили. А некоторым, как нам, и учить-то нечего. Забыли. Заставили забыть. Одни имена остались, как песня, — Нгуэн Ан Нинь, Нго Тхань Ван, Сомун Ке, Соль Чхон, Ли Сунсен, Бао Айминь, Вэнь Сунлинь...
Другое дело — капелла. Капелла — это тайная сеть. За капеллами охотятся особисты и режимники. За участие в капелле можно угодить в следственную часть, а там всякое бывает. Иные и не возвращаются. А те, которые возвращаются, редко выходят непокалеченными. Поэтому в большинстве ферейнов следят, чтобы никто в капеллы не входил, а то ведь все ухнут. Последний раз вскрыли капеллу, когда отчаянные мужики, разжалованные офицеры, устроили побег. Обнаружилось это уже когда поздно их было ловить, транспортник ушел в прыжок, а в пункте назначения беглецов не нашли. Они свинтили аварийный катер и на нем свалили, а уж долетели ли куда хотели — никто не знает. Это было одиннадцать лет назад. Зацепили тогда капеллу в транспортной службе, человек пять, так их долго допрашивали, пытали. А казнь я помню, смотреть всех согнали. Кого на площадь в Центральном, кого по трансляции. Чтобы боялись.
Но мы с Але, младшим Бао и Иветтой Синьоре плевать хотели на это все. Мы ничего такого не делали подозрительного с виду, подумаешь, одноклассники собираются, пиво пьют, когда лишний грош есть. А на деле у нас была натуральная капелла. Бао Вэнь, которого все в поселке звали Младшим Бао, чтобы не путать с его двоюродным братом Бао Лушанем с литейного, был что-то вроде гения со всякой тонкой техникой. Будь он белый, его бы пристроили в математический спецкласс, а потом и в дистанционный университет, прикладной математикой заниматься. Но Бао был настоящий ханец и даже знал ханьцзы, иероглифы то есть, так что никуда его не пристроили, а пошел он в четырнадцать лет на завод учеником техника. Ну, там терминалы чинить, линии связи, прочее такое. Но наш ферейн не был бы нашим ферейном, если бы Але, единственный, кто пробился в образование, не таскал для Бао книжки и свои конспекты.
Але ведь... вот как бы это объяснить? Он гением не был. Соображал хорошо, память была отличная, да он тренировался еще на мнемоники всякие, но звезд с неба не хватал. Вот изобретать любил, это у него лучше всех получалось. А в математике и прочей науке Бао его обcтавлял, не глядя. И они с Але все учили вместе. Бао Вэню ведь не бумажка с печатью была нужна, он знать хотел просто так. И Але ему все таскал - книги из библиотеки, конспекты, свои тетрадки, вопросы учителям задавал.
И вот однажды Бао-младший чинил в поселковом управлении терминал. И немножко поковырялся в защитных оболочках. Маааленькую такую дырочку сделал. И стал в информсеть лазить, как к себе в карман. Сначала просто так, из спортивного интереса. А потом протоптал дорожку к информационным базам и инфу оттуда сливал помаленьку. Кого куда перевели, где на складах сигнализация какая, что можно спереть по-тихому, чтобы не хватились, а списали в утиль. Мы же с ним уже работали на заводе, и это было полезно.
Але тем временем закончил школу и стал работать на подхвате аж у Генерального в конструкторском. Он-то и подал идею, как можно использовать эту штуку с умом.
Началось, как сейчас помню, с красок. Обычных красок, акварели и гуаши, которых было днем с фонарем не сыскать, а если и найдешь, то в магазине для сотрудников, куда нам ходу не было. А сестрица Хань хотела рисовать. И даже сама пыталась краски делать, но не получалось. И вот тогда Бао взял и вписал в полугодовой заказ корпорации вместо пачки красок — коробку. В пачке сто наборов, в коробке — сто пачек. По накладной-то эту пачку в магазин для сотрудников отправляли, их детям, значит. Снабженцы ведь как делали: они заказывали для сотрудников. Если присылали больше — сливали остаток в поселковый магазин. И когда им привалила целая коробка акварели, пачку они традиционно отправили по накладной, а остальное слили в поселок. А что вместо пачки коробка — так это ошибся кто-то. Бывает.
Хань хорошо рисует. И красками тоже.
Потом мы это дело освоили и стали потихоньку дозаказывать, что нужно. Лекарства там, теплоэлементы, книги, пособия учебные. Осторожно, чтобы никто не насторожился из-за суммы. Всегда разное, чтобы никто не обратил внимания на "систематическую ошибку". Потом штуку перли со склада и зачищали концы - а и не было никакой штуки, что вы, откуда тут лишняя штука?
У Иветты сложилась своя сеть — она после школы попала в службу снабжения. У нее там завязались знакомства, еще один ферейн, "ты мне — я тебе", а между этими безобидными связями были настоящие, тайные — сетка из ячеек по три человека, которую было бы тяжело провалить, потому что каждый там делал свой кусочек, а общей картины составить не мог. Через эту сетку Иветта вытягивала заказанные нами вещички туда, где они были нужны.
А я вошел в капеллу фрау Эшвуд — вот как стал работать у нее в цеху, так почти сразу. "Горячий" цех — это не то заведение, где можно стукнуть на товарища, потому что, сами понимаете, там всегда есть место несчастному случаю. Так получилось, что я стал связным. Моя работа — а я наладчик оборудования — подразумевает почти свободное передвижение по всему заводу, так что оставить где надо условные знаки, перекинуть дачку или заложить нычку есть много возможностей. Кому это всё предназначено — я не знаю. И знать не хочу.
Вообще-то черную бухгалтерию проворачивают не только капеллы. Этим все занимаются. Учетчики приписывают сдельные нормы, чтобы получить премию. Начальники цехов покрывают полезных специалистов с нарушениями режима. Охрана делает вид, что не замечает на рабочих местах запрещенные чайники, неизвестно откуда берущуюся еду, таблетки и прочее. А чтобы они и дальше не замечали, им греют карманы — то вещичками, а то и деньгами.
Я уверен, что в "Нибельхайме" все живут по принципу "сам живи и другим давай", а порядок соблюдают для виду, чтобы не вломили всякие там ревизоры. Такая получается всеобщая круговая порука, ведь мы все — и бесправные зэки, и ссыльные, и охрана, и вольняшки — все заперты тут, нам некуда деться друг от друга. И все знают, что активного стукача рано или поздно найдет кирпич или весенняя сосулька, соскочившая с резьбы гайка или лопнувшая труба под давлением. Это Нибельхайм, законов здесь нет.
Самое поганое, что когда ты вытягиваешь своего, подменяя назначение на опасный участок или стирая его имя из списка проверки, ты подставляешь чужого. Иначе нельзя. Это бесит. Хотя у меня рука не дрожала, когда я делал подмены. А Але так не мог. Понимал, что нужно, делал — но ему каждый раз это было как заточка в бок. Замкнутая система, чтоб ей лопнуть. Если где чего прибыло, то в другом месте убыло, и хорошо, если столько же, а не больше. Из-за этого между ферейнами случается глухая вражда, грызня, подлянки и даже войны.
В тот вечер, когда Але вернулся из командировки, я сразу позвал его к нам в гости, на ужин, не дожидаясь, пока мама напомнит. Мама всех наших привечала, но Але — особенно. Гордилась им, как одним из нас. Кормила. А пригласить поесть — это как... не знаю, с чем сравнить. Когда еда ценность, это все инстинктивно чувствуют.
Не то чтобы мы голодали — отец тогда еще работал, мать была поварихой в детском саду, да и я с шестнадцати лет получал как взрослый, так что мы неплохо жили. Еды вроде было достаточно, но все равно постоянно ходили полуголодные. Однообразная была у нас еда, лишь бы калории — картошка, батат, бобы с консервированным мясом, соевый фарш, морковка. Иногда доставались в пайках овощные консервы — то горошек, то кукуруза, то тушеный в масле перец с помидорами. И витаминов не хватало, даже с Иветтиной помощью. Хань болела все время, мать боялась, как бы не начался у нее хронический бронхит, это ж была готовая инвалидность.
Але никогда не забывал привезти девицам чего-нибудь вкусненького — шоколад там, яблоко, зелень какую-нибудь, матери хорошего чая, отцу мази от радикулита. В общем, всякое такое, что можно было купить только в магазине для сотрудников, куда нас не пускали даже с деньгами. В этот раз он привез для Нинь куклу — настоящую, руки-ноги сгибаются, голова вертится, одежки снимать можно. Для Хань аж целый альбом с картинами, ну, и еще еды импортной в плоских баночках, рыбу какую-то соленую и огромную жестянку с персиками в сиропе. А сладкое — это же самый лучший подарок! Так что хороший вечер получился тогда. До сих пор помню мамины любимые тарелки с волнистой каемочкой, и вкус фасолевого супа, и как Нинь прыгает вокруг Але и спрашивает, возьмет ли он ее замуж, когда она закончит школу. А вышла-то она все равно за Бао-младшего.
Ну вот, и мы сидели, мама налила всем суп, зелени покрошила, новости обсудили, Але приветы передал от знакомых, кто наверху работает. Он о фрау Эшвуд спросил — я ответил, что к ней в больницу, конечно, никого не пускают, но Синди, которая сейчас санитаркой там работает, сказала, что даже при простой операции прогноз неплохой, вот только справятся с пневмонией. Потом сели в лото играть, обычный вечер, словом.
Так вот, мы болтали и играли в лото, но я видел, что у Але появилась какая-то идея. Не насчет работы, хотя он до этого тоже был больной на голову, а личное что-то. И мне прямо не терпелось узнать, что же такое там Але привез с орбиты — по-настоящему привез, в голове.
Говорить о таком дома было нельзя, конечно. Так что когда мама с девочками сели смотреть фильм по телевизору, мы оделись по полной и пошли прогуляться.
И он мне сказал:
— Что бы ты сделал, если бы у тебя был корабль?
— Удрал бы, — без запинки ответил я.
— Один?
— Але, мы это обсуждали уже сто раз. Команда нужна, навигатор, двигателист, припасы. Нереально.
— Ошибаешься, — тихо сказал он.
Я оторопел. Але был самым пробитым реалистом в нашей компании, и вдруг такое.
— Если мне удастся завтра убедить Хеллера, то у нас будет шанс. У нас у всех. — Он обвел рукой дома поселка и еще пол-горизонта.
Я остановился. Правый сапог промокал, я еще вчера хотел его подклеить, но забыл.
— Ты что задумал?
— Смотри, — сказал он. — Бежать вдвоем-втроем почти невозможно, так? Бежать группой — тоже. Угнать корабль — некуда. Но если бежать не в империю, а из империи... и не малой группой, а всем — понимаешь?
— Да мы уже обсуждали, куда из империи можно сбежать. Даже если тебе удастся загрузить лайнер под завязку, автономии у него — год. Ну, два. Дальше что? Будешь тыкаться вслепую, искать коридоры?
— Я решил проблему автономии, — сказал Але и аж засветился. — Мы угоним Айсрифт и верфи целиком.
Я прихуел — другого слова не подобрать. Мой друг сошел с ума, эй, люди!
— Ты дозу там словил, что ли? — спросил я.
— Нет, только идею.
И он изложил мне эту идею. Ну, в виде поэтапного плана это была не такая уж бредятина. Хорошая разветвленная капелла бы справилась, но даже капелла Эшвуд была маловата для такого дела. А слишком большая капелла — это большой риск провала.
— Кстати, об Эшвуд. Я тут узнал, сколько нужно, чтобы там сделали все как для вольной.
То есть вылечили, ага, а не просто кусок легкого вырезали.
Триста сорок тысяч марок. И обе луны с неба.
— Мы соберем, — сказал Але. — Напряги народ с химического, заводских прощупай. Свистнем все наши ферейны. Поселковый общак тряхнем. Но деньги надо собрать, а уж как их дать, я знаю.
Он говорил о средствах, которые все сообщества держали на крайний случай. О доходах с черного рынка, которые частично оседали у зэков и ссыльных.
— Никто не даст, — я помотал головой. — Посоветуют морфину купить, и всё.
Морфин мы приписывали в заказы, это был ходовой товар, им и в больничке подторговывали. А препараты для лечения рака — никогда. Их жестко контролировали, и уж там-то лишняя единичка не осталась бы незамеченной. Да и время — пока еще этот заказ пропутешествует в головную контору корпорации, пока загрузят транспорт, пока он долетит... Полгода. Для фрау Эшвуд будет поздно.
И тут я понял, чего на самом деле хочет Але. Не столько участия ее сети в его проекте, хотя без нас проект останется утопическим прожектом. Он хотел повязать всех общим делом. С видимым результатом. Тогда мобилизация на второе дело пойдет легче. Ну, и заодно посмотреть, с кем можно иметь дело, а с кем нельзя. Но это я со своего места судил. А Але просто хотел ее спасти. Не ради выгоды - мало, что ли, было тут химиков, которых можно припрячь? Да у нас каждый день люди умирали, особенно зэки с дальних зон, где в больничках всех лекарств аспирин и ципрофлекс. Но он вот захотел ее спасти, уперся и спас - и за ним пошли, потому что это был человек, который спас Лауру Эшвуд.
(Нгуэн Ким Хоа, "Воспоминания")
***
О друге и соратнике Хайнессена Нгуэне Ким Хоа известно больше, чем о самом Хайнессене. Ким Хоа родился на Нибельхайме. Он был ссыльным уже в четвертом или пятом поколении. Если Але Хайнессен еще мог надеяться выслужиться перед администрацией и получить право проживать в окраинных провинциях Рейха, то для Нгуэна любая дорога с Нибельхайма была закрыта. Унтерменши рассматривались исключительно как рабочая сила и расходный материал. На Нибельхайме было несколько таких общин — вьеты, корё, ханьцы, тюрки, черные и индийцы. Для большинства членов этих общин родным был рейхсшпрахе, и от всех их национальных особенностей оставались лишь имена, кое-какие бытовые обычаи и праздничная еда. Люди второго, а то и третьего сорта, они не имели права даже на законченное среднее образование, не говоря уже о выборе профессии. Администрация лагерей и служба безопасности корпорации поддерживала презрительное отношение к ним среди заключенных и ссыльных, принадлежавших к "арийской расе".
Нам известно, что отец Ким Хоа умер примерно за год до Исхода. У него было две младшие сестры, Нгуэн Тхи Хань и Нгуэн Тхи Нинь. Еще двое детей умерли в раннем детстве.
Нгуэн Ким Хоа писал стихи. Большая их часть сохранилась, потому что они ходили в списках среди нибельхаймцев. В юности писал на рейхсшпрахе, поздние стихи написаны на энглиш.
словно каменный свод
небо в стране туманов
тяжесть его несет
атлант в пелене буранов
незыблема эта твердь
незыблем ее порядок
под облаками смерть
кладет людей ряд за рядом
в землю в песок под снег
под каменным небосводом
старцев слепцов калек
к черным уносит водам
не пей из черной реки!
выронишь память в воду
забудешь далекий свет
заветное слово — сво(бода)...
(Нгуэн Ким Хоа, из "Туманной тетради")
Продолжение следует