Название: Сын Марса (окончание)
Маша вошла следом и огляделась. Глаза привыкли к сумраку, и оказалось, что пещера – не пещера. Ее вырубили в скале когда-то неописуемо давно, и, судя по всему, как раз под ангар для летающих лодок. Больших, вроде той, что высаживала десант возле корабля. Остов одной из таких лодок все еще громоздился в боковом отсеке.
– Неправильно это, – сказала она вслух.
– А? Что неправильно?
Маша повернулась к Айолю, который по привычке тут же оскалил мелкие зубы в улыбке.
– Этой пещере сколько лет? – она повела рукой вокруг.
– Ма-а, не знаю, – марсианин скинул остроконечный шлем и запустил пальцы в легкую пепельную шевелюру. – Эта итукаль давно война, Катилу и Каоха, два брат... Ваш язык не знаю слова, десять десять – это как?
– Сто.
– Семь сто лет.
– Семьсот? Или сто семь?
– Сто, сто, ст..
– Сто, сто, сто... – Айоль растопырил пвльцы левой руки и показал два на правой.
– Значит, семьсот.
– Да.
– Вот и смотри: вы семьсот лет назад уже летали...
Айоль засмеялся.
– Десять сто как слово?
– Тысяча.
– Мы летали семь тысяча лет назад.
– Ну и что? – рассердилась Маша. – Авиацию изобрели, а рабство отменить не догадались! Техника у вас, марсиан, передовая, а общество отсталое. Что зубы скалишь?
– А, ты очень делаешь весело, Рия, – марсианин покачал головой.
– Чего это тебе весело?
– Говоришь как большой кушти. Здесь, Тума, женщина нет кушти.
"Инженер" – вспомнила соответствие Маша.
– Я и говорю: отсталые вы. Что у вас есть у женщин? Неравноправие? Сиди дома, рожай детей?
Айоль оглянулся, удивленно приподнял брови.
– Женщина помнит, – сказал он. – Женщина судит.
И, не объясняя больше ничего, нырнул в круглую каморку, вроде караулки. Холодный воздух здесь был тронут запахом плесени, но зато не было сквозняков.
– Здесь можно еда, – сказал Айоль. – Можно немного сон.
Маша опустилась на каменную лежанку. Сквозь круглое окошко в потолке пробивался свет, в нем кружили пылинки. Маша вспомнила детство, коммунальную квартиру в некогда богатом доме, высокое парадное с таким же недосягаемым окном, из которого так же падал свет и так же танцевали пылинки.
Айоль сел рядом. Потом поморщился, выдохнул и растянулся на кушетке.
– Тебе, может, ребра перетянуть надо? – сообразила Маша. Эта легкая машинка требовала изрядной мускульной силы для управления, здесь не было передач и усилителей.
– Да. Икаба, – "наверное", подсказала память.
Он расстегнулся лежа и выпростал руки из куртки. Потом привстал на локте, выдохнул:
– Йо! Йо-йо-йо... – и опять лег.
– Да, ё-мое, – согласилась Маша. – Что ж ты так надрывался, за нами разве гонится кто?
– Время, – сказал Айоль, закрыв глаза. – Надо сегодня Ра Гахатла. Завтра Икауа Цола.
"Радужная долина", – поняла Маша. Протянула Айолю руку, помогла сесть и снять рубашку.
Под ней был полосатый тельник, выданный из запасов экспедиции: собственную тунику Айоля разрезали, чтобы осмотреть его, пока был без сознания. В тельняшке марсианин смотрелся смешно. Без нее... странно.
У него было тело подростка лет четырнадцати, много занимавшегося спортом, но мало евшего. Если то, что он приволок в своем заплечном мешке, и есть типично марсианская еда, то не удивительно, что они тут все такие дохлые: на сладких шариках-сухариках и сушеной рыбе мяса не нагуляешь. Лицо у него тоже было непривычно юным, приходилось постоянно тверить себе: Машка, ему тридцатник с гаком. И еще эти его бесхитростные рассказы о том, как его сдавали внаем для размножения... Ну народ, хуже американцев.
И при этом при всем он держался, как начальник. В глаза смотрел прямо, за словом в карман не лез, пусть и русский знал с пятого на десятое, а когда Семирад по комиссарской привычке попытался на него орать, поинтересовался: "Ты зачем такое лицо всегда, как болит зад?" Семирад попробовал отвесить ему затрещину для острастки, но тот уклонился, почти неторопливо, и пилот, не привыкший еще к марсианской силе тяжести, довольно крепко ударился кулаком о переборку.
По словам Гусева, покойный Лось был человек "малахольный слегка" – меланхоличный, мечтательный. Мать, судя по всему, тоже. Откуда же в Айоле было столько энергии? Он напоминал Маше непоседливого степного лиса: прикормили как-то, когда на северном Кавказе стояли. Длинноногий ушастый зверь, более тусклого окраса, чем его лесная кума, двигался так, словно лапы ему нужны не для опоры, а для сцепления с землей: не взлететь бы. Спокойно подходил, окидывал летное поле хозяйским наглым взглядом, хватал кусок хлеба с салом – и шнырь в кусты, в высокую сухую траву, легче ветра.
– Ты уши-то не развешивай, сопли не распускай, – настаивал Семирад перед отлетом. – Что-то им от нас нужно, значит, всей правды они тебе не расскажут и не покажут. Наблюдай, смекай. На рожицу его смазливую не западай.
Айоль сидел, закинув руки за голову, Маша стягивала ему ребра тугой повязкой. Синеватая кожа его была светлей, чем у большинства гори. Нежная, волоски на груди почти незаметные, как у самой Маши на руках. Закрепила повязку, помогла с тельником. Незаметно стало жарко. Маша расстегнула свою летную куртку, сбросила вязаный подшлемник.
– Будем есть, – Айоль развязал мешок. – Будем говорить.
На свет появились коробочка сладких сухариков и памятный кристалл.
– Э, тоже мне еда, – Маша развязала свою сумку. – Сосиски будешь?
Они съели банку американских сосисок и несколько галет, запили водой из фляги. Несколько сладеньких сухарей Маша съела на десерт.
– Что же тут жарко так, – проговорила она.
– Тепло внизу, – сказал по-марсиански Айоль. – Это погасший вулкан, разве не видишь? Когда здесь построили корабельную станцию, снизу провели трубу. Она проходит через эту комнату, согревает ее.
Маша понимала два слова из трех, но этого хватало, чтобы восстановить общий смысл. Кристалл в руке грелся и словно напевал какую-то мелодию, от которой в голове становилось легко.
– Рия-о, ан цатла ра итакатэ?
Рия, что случилось с моим отцом?
Маша поперхнулась воздухом.
– Он погиб, – сказала она. – Умер. Несчастный случай. Это как если бы ты... разбился о наш корабль.
– Скажи это на моем языке, – попросил Айоль.
– Я... плохо знаю... слова... твоего языка, – промямлила Маша по-марсиански.
– Йо-йо-йо, нехорошо, – ответил он по-русски. – Нехорошо говорить врание.
– Айоль...
– Твое лицо. Оно показывает, когда говоришь врание. Хорошее лицо, врания не любит.
Маша прикрыла руками загоревшиеся щеки.
– Айоль. Я приказано... – начала она по-марсиански. Вышло коряво, она поправилась: – Меня приказали... – нет, так еще хуже. Ну что за язык такой, пятьсот форм на каждое слово! – У меня приказание...
– Не надо, – Айоль легонько пожал ей предплечье. – Будешь готова, скажешь.
Маша отвернулась, злясь на Семирада. Хорош комиссар, придумал вранье, а что делать, если это вранье вскроют -– не сказал.
Айоль влез в куртку, натянул подшлемник и шлем. Маша тоже оделась.
– Летим.
Они выбрались в главный ангар, впряглись в постромки ицаль и поволокли лодку сквозь гору, метров триста до другого выхода. Маша помогла Айолю сдвинуть каменную разбежавшись, прыгнули с площадки прямо в поток ледяного воздуха.
Горы кончились вскоре, теперь они летели над равниной, подернутой туманом гейзерных испарений. Грязевые озерца то и дело выпускали вверх султаны желтоватого пара, пахло асфальтом и тухлыми яйцами, зато в потоках теплого воздуха ицаль парила легко, и Айолю больше не приходилось бороться с ветром. Он снова что-то насвистывал себе под нос, и веселая мелодия добавляла какого-то света этой мрачной равнине грязевых озер под пасмурным небом.
За равниной начался лабиринт невысоких, и ста метров нет, но крутых и отвесных скал. Айоль посадил ицаль в длинной пологой расселине, пришвартовал на два скальных крюка и сказал:
– Дальше ходим ноги. Очень тихо, очень осторожно.
Маша пошла за ним ложбинкой, сбегавшей по скальному гребню. Ложбинку проточила вода, а вода не разбирает, где полого, где отвесно – и несколько раз им пришлось спускаться по кулуарам такой крутизны, какие на Земле Маша в жизни бы не осилила.
Не так уж это было и трудно – после долгих часов полета в одной позе тело само просило движения. Усилия над собой приходилось делать в обратном направлении: не разбегаться слишком, не размахиваться, помнить, что вес уменьшился, а масса никуда не делась. Лучше недооценить свои силы, чем переоценить. Вот хочется лихо махнуть за Айолем с четырехметровой высоты на камень – но мы сделаем лучше четыре осторожных прыжка по метру...
Наконец, Айоль прижал руку к губам, давая знак полного молчания, и осторожно всполз на гребень скалы, далеко нависающей над пропастью. Маша вскарабкалась к нему, распласталась на камнях рядом. Айоль набросил ей на плечи какую-то легкую накидку и сам заполз под ее край.
То, что ей открылось по ту сторону гребня, превосходило всякое воображение.
Скала, на которой они растянулись, нависала над огромным кратером погасшего вулкана. Погасшего, спящего – но не мертвого: теплый воздух поднимался над грандиозной чашей не меньше десяти километров в диаметре. Неисчислимые ажурные конструкции наподобие гиперболоидов покрывали всю внутреннюю поверхность кратера, и Маше казалось, что каждая – с Шуховскую башню. Время от времени лилово-синие молнии ветвились между ними, освещая всю внутренность гигантской чаши. Рабочие муравьишками сновали по ярусам циклопического сооружения. Девушка достала бинокль – но даже с его помощью не смогла разглядеть дно этой впадины.
– Ро Гахатла, – прошептал марсианин в самое ухо, так, что его губы коснулись мочки.
Она не понимала, почему Айоль шепчет – сквозь треск молний и гудение машин их все равно никто бы не услышал; но тут где-то поблизости зарокотал двигатель, и вскоре солдат-наблюдатель на такой же маленькой ицали, как и у них, поднялся над краем гребня. Маша сжалась под маскировочной накидкой, стараясь не шевелиться, а солдат пронзительно свистнул и обменялся несколькими знаками с кем-то, находившимся, судя по всему, под самой скалой, где лежали двое разведчиков. Посмотрев по сторонам, Маша различила метрах в пятистах по обе руки небольшие огороженные площадки для стражи. Там прохаживались часовые с местными автоматами наперевес: наподобие ППШ, только ствол ажурный, как эти башни.
"Ты бы отлетел подальше, голубчик", – она стиснула зубы. Маша не понимала, что за штука в этом кратере, но, зная Тускуба, хоть и из вторых рук, не ожидала ничего хорошего.
Наблюдатель заложил вираж и полетел вдоль края чудовищной воронки прочь. Видимо, напрямик через кратер лететь было опасно. Когда он обратился в точку, Маша достала из-под живота планшет и принялась наспех зарисовывать сооружение и расположение сторожевых постов.
– Ну, это внутреннее охранение, – прошептала она, показывая марсианину на схему кольца. – А внешняя охрана где?
– Они обходят ущелья несколько раз в день, но не там, где прошли мы, – ответил он, снова в самое ухо. – Темнеет. Время уходить.
Вернувшись к самолетику, Маша настроила рацию.
– Чайка вызывает Кречета. Чайка вызывает Кречета. Прием.
Несколько минут она звала в пространство, не зная, пробивается ли через сеть помех в насыщенной электричеством атмосфере Марса.
И вдруг сквозь треск прорвалось:
– Кречет слушает. Прием.
– Информация подтвердилась. Как поняли? Прием.
– Есть подтверждение информации. Докладывайте. Прием.
– Это огромный кратер, полный гиперболоидных конструкций... – Маша, как могла, описала сооружение, рассказала о сизых молниях, о причине вспышки, которую зафиксировали с Земли. Семирад повторил ключевые данные. Потом спросил вдруг:
– Как твой белобрысый? Прием.
Маша посмотрела на Айоля, сидящего в скальной нише на песке, спиной к камню.
– Очень устал. Долгий перелет был. Ох, кажется, ему плохо. Конец связи.
Отключив рацию, она подобралась к марсианину, потрогала лоб. Он был горячим.
– Ну вот, долетался. Простыл, – девушка полезла в походную аптечку, достала баночку с аспирином. Действие его на марсианина проверили еще на корабле: вроде все нормально.
Айоль послушно проглотил две таблетки и растянулся на песке, подложив под голову мешок. Край маскировочного плаща пригласительно откинул в сторону. Маша легла рядом и они завернулись вдвоем.
Ночь они провели в ущелье под пришвартованным самолетиком. Несмотря на близость долины гейзеров, было холодно: теплый воздух над долиной стремился вверх, а с гор стекали потоки холодного ветра.
Маша и Айоль прижались друг к другу под накидкой, подбитой мехом. Если закрыть глаза, можно было даже представить себе, что это не мужчина, а Лиза, штурман, с которой они вот так же прижимались друг к другу в промерзшей землянке. Руки Айоля чинно покоились поверх ее рук, не совершая никаких поползновений, и Маша начала задремывать, когда Айоль тихо спросил:
– Что случилось с моим отцом, Рия? Как он погиб?
Маша выдохнула. Что уж темнить теперь.
– Это была... ошибка, – сказала она. – Его обвинили. Сказали, что он привез с Тумы золото и отдал...
Вот как сказать по-марсиански "троцкисты"?
– ...плохим людям.
– Золото? Ма-а, кому нужно золото?
Ах да, здесь у них это просто декоративный металл и проводник тока. Ценится никель.
– У нас золото дорого. Можно купить много оружия, творить зло, – как, как объяснить ему про исторические закономерности и классовую борьбу, которая только обостряется? Почему в этом словаре только самые примитивные понятия, и на язык просится "с ним поступили плохо"?
– С ним поступили плохо, – сказала она.
– А Гуцеу?
Маша вспомнила смешливого балагура и враля с лучистыми глазами и черными пеньками зубов.
– Он жив. Он очень хотел лететь, но он слишком стар и болен. Его тоже... держали в тюрьме. Он признался, что украл золото.
– Значит, и у вас там правят Тускубы, – Айоль вздохнул.
– Нет, что ты! Это была просто ошибка.
– Йо, Рия, когда людей убивают по ошибке, это хуже, чем когда их убивают без ошибки. Я знаю. Я видел.
Маша отвернулась, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Обидно было, больно. Но правда ведь! Она не хотела, чтобы Айоль понял, что она плачет, и не всхлипывала.
Он повздыхал, потом протянул руку и осторожно стер слезинки с ее щек.
Постепенно Маша пригрелась и заснула.
Долина открылась внезапно, как будто страницу перевернули. В синей круглой капле цирка-водохранилища отражалось слепящее солнце, вокруг поднимались террасы, покрытые растительностью сплошь – сине-зеленые, голубые, фиолетовые пятна, над ними – венец красных слоистых скал. Над водой дрожала прозрачная радуга.
Айоль заложил вираж – ицаль затрепетала крыльями и почти легла на плотный поток воздуха.
– Это ветер, – крикнул Айоль. – Течение!
– Знаю, – огрызнулась Маша.
…Утром Айоль оказался не в состоянии вести машину. Он взял на себя роль штурмана, командуя Машей через плечо, а та правила ицалью, налегая на треугольный штурвал всем весом.
Путь в Радужную Долину оказался легче, не нужно было пролагать дорогу сквозь горы. Айоль направлял ее на ориентиры: гладкие, как свечи, башни с серебряными шереми антенн наверху. То ли телеграф, то ли энергопередатчики...
Самолетик словно бы перескакивал со слоя ветра на другой, нижележащий. Маша различила внизу паутинку – улицы, дома, пирамиды...
Айоль велел посадить ицаль на верхней площадке пирамиды над краем цирка, соскочил на плотно подогнанные плиты, тут же согнулся в поясе. Маша спрыгнула следом, поддержала, закинула его руку себе на плечо.
Из темного прохода по пандусу выбежали марсиане, на красно-кирпичных востороносых лицах – восторг и обожание, двое взялись за раму и споро покатили ицаль по пандусу вниз, в темноту. Маша присмотрелась – поверхность была расчерчена линиями и полосами, видно, тут садились и взлетали летающие лодки. Еще двое подставили плечи Айолю и повели вниз по длинной-длинной лестнице.
Внизу их уже ждали. Площадь перед пирамидой была полна народу. Марсиане кричали что-то, махали руками. Айоль отказался от услуг поводырей, вышел на ступени.
Айоль шагнул вперед, спустился на ступеньку, поднял руку. Шум смолк, все глаза обратились на него. Он заговорил звонким голосом, но на каком-то незнакомом диалекте, Маша едва разбирала отдельные слова: "Сыны Неба,... Соацера.... говорят с Тускубом... Мы видели..." Потом он взял Машу за руку.
– Это Рия, шохейя и Дочь Неба. Она прилетела смотреть на нас и говорить с нами.
Они спустились вниз, марсиане расступались, давая дорогу. Смотрели любопытными глазами. Айоль улыбался, с кем-то перекидывался парой слов и вел ее дальше. Видно было: здесь его любят. Одна женщина вообще вызвала у Маши остолбенение, игриво хлопнув Айоля по заду. Он не остался в долгу и ущипнул ее за живот. Держался хорошо, и не скажешь, что с пирамиды его на руках спускали.
У дома их встретила старуха с девочкой. Выцветшее до белизны лицо старухи было все покрыто морщинами, но темные глаза живо сверкали. Девочка, ростом чуть ниже Маши, с голубоватой нежной кожей и огненно-рыжими волосами, улыбалась. Одета она была по-мужски, в штаны и куртку, и Маша заподозрила, что они были перешиты из айолевых.
– Кайра, где Ихва? – спросил он.
– На границе.
– Идите в дом, – сказала старуха. – Будь нашей гостьей, Дочь Неба.
В доме Айоль позволил себе, наконец, расслабиться: упал на лежанку, как подкошенный, закрыл глаза.
Иха тронула его лоб рукой – и заплакала.
Это был целый город и еще несколько поселков – энергостанция, заводы, ткацкая фабрика. В горах пасли сада хашей – больше всего хаши напоминали безрогих коз, у которых вместо копыт были лапы с тремя расплющенными толстыми пальцами. Хаши ловко бегали по крутым склонам и ели все, что росло – и синюю колючку с гроздьями меленьких красных цветков, и фиолетовые хвойные кусты, и бирюзовую траву.
Айоль всюду водил ее с собой, объяснял, если она спрашивала.
Ближе к вечеру сказал:
– Идем к Гор говорить, он наш учитель.
Бывший инженер Гор, один из предводителей мятежа, оказался совершенно седым. Белые тонкие волосы далеко отступили ото лба к затылку. На открывшемся месте красовался длинный темный шрам, сбегавший на лоб и дальше на щеку. Он сидел у окна в кресле с высокой спинкой, чтобы было удобно откидывать голову.
Увидев Машу, он что-то сказал
– Он говорит, – перевел Айоль, – рад видеть тебя, Дочь Неба. Плохо – не может встать. Садись, расскажи о вашем мире.
Маша села на предложенный стул и задумалась: "С чего начать?" Марсианский язык оказался не таким, который она учила, да и тот давался ей хуже всех, а тут лекцию по политэкономии читай.
Они все еще на Земле заучили текст, который Берсенев перевел на марсианский – как раз про положение в мире. Ну, Маша его и стала говорить. Выучила-то она хорошо. Про темные века там было, про капитализм и революцию, про войну еще и светлое будущее. Бывший инженер слушал внимательно, не перебивал. А потом как пошел вопросы задавать! Маша его понимала с пятого на десятое, переспрашивала. Разводила руками. Айоль помогал, переводил – но у него тоже слов не хватало. Маша чувствовала себя как на экзамене, к которому не подготовилась. Да и вопросы тоже... Сбивали они ее с толку. Гор расспрашивал, как власть в государстве устроена, да как на производстве управление – и Маша сбивалась с заученной речи и краснела. Не интересовало ее это никогда, вот самолеты – те интересовали, а как оно там на производстве, знала она смутно. Потом вдруг вспомнила, как в школе про Маркса рассказывали, и тут слова пошли легче – рассказала, как при капитализме рабочий люд в шахтах и на заводах по 14 часов работал и как мерли там же.
Гор покачал головой:
– У нас так. Много поколений. Раньше много было людей, никто не заботился, теперь мало, слабые рождаются, работают плохо, учатся плохо – значит, хорошо работать не могут.
Ну, про восьмичасовой рабочий день и профсоюзы уже бойко пошло, а про планирование опять слова кончились. Маша даже стала злиться на Айоля, что притащил ее к этому старику, который вопросы задает. Но отвечала.
И почему-то казалось, что Айоль вот-вот посмотрит на нее искоса и скажет: "Йо-йо, нехорошо врание!" И вместо счастливой страны победивших крестьян и рабочих, самой передовой и справедливой, получалось у нее о войне да о самолетах.
Ей почему-то важно было, чтобы он ей верил.
Жили тут бедно. Одежда редко у кого новая, чаще зашитая-залатанная. Еда скудная. Работали много, взрослые и дети постарше.
– Машин мало, – сказал Маше Гор. – Ручного труда много. Земля тут плохая, истощенная, восстанавливать надо.
Маше неловко было, кусок в горло не лез, а ее все угощали, Иха полную миску накладывала.
На другой день вечером прибежал парнишка, позвал Айоля.
– Завод беда – сказал тот, торопливо собираясь. – Пойду.
– Куда ты пойдешь хворый? – рассердилась Маша, попыталась загородить проход. Айоль отодвинул ее.
– Тогда я с тобой.
Айоль не стал возражать.
Завод стоял темный, во вспышках синих огней. Что-то с энергостанцией.
Айоля встретила кучка людей с чертежами и планами, они что-то быстро обсудили, заспорили было, но Айоль прикрикнул, и спор угас. Что была за авария, Маша не поняла. Слов не хватило. Она ходила за Айолем, делала, что скажет – держала ему инструмент, светила фонариком. Наконец шевельнулись и запустились снова машины, разгорелся свет в цехах, синие вспышки стали гаснуть.
– Все, – сказал Айоль и сел, где стоял. – Теперь хорошо. Завод один, без него плохо. Все тут делаем. Если завода нет, люди умрут.
Маша постояла над ним и поняла, что заснет ведь прямо здесь. Подняла, руку себе за спину закинула и повела до дому. Иха помогла его уложить, наприла горячим отваром. Маша не сразу пошла спать, долго сидела у постели Айоля. Крохотный светильничек едва рассеивал темноту, и в этой полутьме ничто не напоминало о его инопланетности – человек как человек, вроде и не красавец, а собой хорош.
Раньше Маша считала себя бесчувственной. Ведь когда Гришу Кононова убили – разве она плакала, разве разрывалось сердце от боли? А ведь была у них с Гришей любовь, бегали на свидания, пока Гришин истребительный полк рядом стоял. Целовались. И даже поженились тайно. Гриша обещал, что сразу заявление напишет, чтобы им официально пожениться, но на следующий день не дотянул его "ил" до аэродрома, воткнулся в землю километром южнее, у озера. Друг Гришин пришел к ним в расположение, рассказал, а то бы так и не узнала. Сначала Маша все жалела, что не поженились они, что не увидел Гриша жизни после Победы. А потом насмотрелась, как у других девчат с мужьями все неладно, и думала даже иногда, что ей-то повезло, и не увидела она, как из Гриши, хорошего парня, честного, доброго, лезет дрянь. Не могла представить, как он кричит на нее и "полковой блядью" называет. Люда Громова вон тоже не могла представить, как ее капитан такое кричит, а он и не такого ей наговорил... "Что ж так? – думала Маша. – Воевали – так всем были хорошо, а война кончилась, так не нужны стали?" Она-то в авиационный поступила, на вечерний, сумела в авиации остаться, в межпланетную программу пробилась. Опять повезло. И на Марс вот полетела.
Кто ж знал, что на Марсе встретится ей этот лихой и бесшабашный сын магацитла, утащит в свою жизнь – тяжкую, скудную, опасную, из которой возвращаться не хочется?
Маша вышла наружу, подняла голову к небу. По густой черноте светился Млечный Путь, две неровные луны катились каждая в свою сторону, и горела над горизонтом алая звезда с птичьим именем Талцетл. Внезапно все расплылось, холодные соленые капли покатились по скулам. Маша тряхнула головой, сказала вполголоса:
– Да что ж ты так припал мне до сердца-то, летун окаянный?
К Маше после того, как она помогала устранить аварию, стали особенно почтительно относиться. Проходя мимо марсиан, она слышала восхищенное: "Шохейя магацитлов" – и улыбалась. Здесь это звучало не обидно, даже приятно.
На следующий день вернулась с границы Ихва. Ростом она была повыше Айоля, волосы яркие, рыжие, стрижены коротко, шапочкой. Лицо такое же нежно-голубое. Серые, совсем земные глаза смотрят прямо, открыто.
– Ты Рия, я знаю, – сказала она. – Я Ихва, шохейя тоже. Идем, есть вести для тебя.
Совещание устроили в доме Гора. Вести были плохие. Ихва сказала, что в кратере Гахатла стало меньше рабочих. Охрану усилили, а рабочих почти не видно. Значит, чаша излучателя закончена и готова.
– Когда он выстрелит, он убьет Талцетл, – сказала Ихва.
– А что делать? – спросила Маша. – Можно уничтожить?
Айоль покачал головой.
– У нас нет такого оружия. Ты говорила – у вас там, на Талцетл, есть бомбы ужасающей силы. У нас тоже были, давно, две, три тысяча лет. Теперь нет из чего сделать. Говори со своим начальником, с инженером. Может, он придумает.
Глава Пятая. Излучатель
– Я все-таки не понимаю, как они могут нацелить эту бандуру? – сутулясь, Сванидзе напоминал хищную птицу. – Это же просто дырка в земле!
– Эта дырка выбрана с расчетом, – пояснил Аверин. – Им не нужно целиться, Земля ведь огромная мишень. Им нужно выстрелить в рассчитанный день и час, когда между нашими планетами расстояние будет минимально, а кратер Гахатла будет "смотреть" на Землю. Ближайшее великое противостояние – 10 сентября пятьдесят шестого года. Пущенный с Марса импульс достигнет Земли за четыре минуты.
– Но... мы успеем слетать, предупредить... – Новицкая схватилась за лоб. – Нет, это немыслимо.
– Во-первых, от этого нет защиты, – покачал головой Берсенев. – Земля ничего не сможет противопоставить направленному импульсу. Во-вторых, Тускубу не обязательно ждать великого противостояния. Будет ли импульс лететь до нас четыре минуты или шесть – ему не принципиально.
– Маньяк какой-то, – Сванидзе передернуло. – Надо его убить.
– Если нам предоставится случай встретиться с ним, шанс, несомненно, использовать нужно. А если нет? Кроме того, я не уверен, что и это поможет. Тускуб не без причины так легко отступил, кода мы схлестнулись по поводу его внука. Думаю, он просто прощупал нашу решимость, а в целом ему скорее хотелось, чтобы до нас дошла информация. По его мнению, мы ничего не можем сделать. Эта машина неуязвима.
– А эти, местные повстанцы? Люди Надежды?
– Суя по Машиным докладам, это скорей сектанты, чем повстанцы. Их жалкая горстка, мужчин не наберется и тысячи бойцов. Нет, друзья мои, остается один выход. Для нас тяжелый, но, похоже, единственный. Корабль.
Земляне молчали. Помимо того, что один из них должен будет неминуемо пожертвовать жизнью, для всех остальных это означало, как минимум, невозможность вернуться на Землю в течение ближайших... скольких лет?
И это если не принимать во внимание то, что Тускуб после этой диверсии, скорее всего, казнит выживших и обрушит свой гнев на отступников.
– Мы бежим из Соацеры, – заключил Берсенев.
– Это не должно выглядеть бегством, – Аверин потер лоб. – Вы, Георгий Андроникович, собирались в горы Лизиазиры? Вот и летите туда.
– А на полпути сверну, там недалеко, – улыбнулся Сванидзе. – Понятно, товарищ начальник.
– Мы с Ларисой Андреевной вернулся к кораблю под предлогом находок в раскопе. Тем более что Михаил Яковлевич нашел там немало интересного.
– А я останусь в Соацере, – сказал Берсенев. – Во-первых, будет подозрительно, если мы все одновременно покинем город. Во-вторых, я не намерен оставаться в этой усадьбе. Господин Атцали пригласил меня в гости, его дом стоит на окраине садов Соам, там есть зрительное зеркало с хорошим доступом к точкам трансляции, но главное – есть выход в подземелья. А у меня есть план части подземелий. Как раз в том районе. Нам нужен будет наблюдатель за происходящим в городе.
Аверин подумал, кивнул:
– Хорошо, так и сделаем.
Маша отняла от головы наушник и замерла.
– Что-то плохо? – спросил Айоль.
– Да.
– Ваш начальник...
– Он нашел оружие, – безжизненным голосом сказала Маша. Не заботясь, поймут ли ее. – Корабль. Его можно сбросить на излучатель. Они хотят... они хотят... – Маша набрала полную грудь воздуха. Выдохнула. – Им нужны корректировщики. Нужно три источника радиосигнала, пилот сориентирует корабль по ним и бросит вниз. Там сорок килограмм ультралиддита.
– Ты, я, Айоль – три. Мы летим, – сказала Ихва. – Зачем плачешь?
На корабле тем временем происходила настоящая баталия.
– Нет, Николай Иванович, это я сделаю. Вы можете не удержать машину. И вообще у вас реакция хуже. Лучше меня тут только Маша, но ее я ни за что не пущу.
– Виктор...
– И не спорьте со мной. Вы – начальник проекта. Вы можете тут мобилизовать рабочих, построить новый корабль. Я – просто летчик, хоть и хороший. Мне ведь уже тридцать шесть, после возвращения списали бы.
– Нет другого выхода, – пробормотал Аверин. – Нет.
– Вот и давайте нюни не разводить. Я человек военный, мой долг – Родину защищать. Так что отвинтим тут все, что можно, чтоб зря не сгинуло, да я буду курс считать.
Гора "отвинченного" возле корабля росла. Потом все это можно будет загрузить в большую летающую лодку, которая как раз заслоняла все происходящее от охраны. Последними Сванидзе вытащил два пулемета, потом, ругаясь на тесноту, ящик с патронами.
Из люка выбрался Семирад, спустился по лесенке к товарищам.
– Ну что, посчитал. Значит, я взлетаю на низкую орбиту, делаю виток и начинаю спуск. Пеленгатор будет работать непрерывно, поэтому корректировщики должны постоянно подавать сигнал. Из двух ступеней одна израсходуется на взлет, другая на спуск, и вот в этой точке траектории я пущу реактор вразнос.
– Виктор, – сказала Новицкая. – Точно нет возможности вам выбраться с корабля до взрыва?
– Я должен управлять кораблем до самого взрыва. Иначе при такой скорости можно промазать. Ну, все, товарищи, давайте без буржуйских сантиментов. Удачи вам.
Семирад обнялся со всеми по очереди.
– Машке привет передайте.
Он забрался обратно в люк, лесенку не втянул за собой, а сбросил наземь. Четверо землян отошли подальше, надвинули на глаза защитные очки. Потускневший, опаленный во время посадки межпланетный снаряд ожил. Из-под конусовидного основания вырвались клубы песка и дыма, послышался гул, он нарастал, переходя в нестерпимый рев. Корабль поднялся над землей на столбе пламени и дыма и устремился в зенит.
Берсенева призвали в дом Совета Инженеров трое самых верных приспешников Тускуба. Когда они неожиданно выросли на пороге дома инженера Атцали, Берсенев приготовился к худшему. Но марсиане в черных халатах с золотыми молниями по плечам были напуганы и умоляли Сына Неба возглавить заседание совета, спешно собирающееся в большой пирамиде. Зрительное зеркало в большом зале дома Атцали показывало столб пыли и пламени до самых облаков, вставшее за хребтом Лизиазиры, клуба пыли, расползающиеся по небу, как кучевые, невиданные здесь облака.
– А что Тускуб? – спросил Берсенев.
– Он затворился в зале собраний. Он не отдал никаких приказов, ничего не сказал Совету.
Город был полон людей – они смотрели в уличные зеркала, переговаривались, передавали слухи. Магацитлы уничтожили цирк Гахатла. Они взорвали оружие Тускуба, они неуязвимы.
– Магацитл! Сын Неба! – кричали снизу, приветствуя лодку Атцали. – Жизнь!
В здании Совета ярко горели электрические огни, было полно народу. Марсиане – с голубыми, редко-редко красными лицами, в черных и синих облачениях, расступались перед тремя членами совета и Сыном Неба.
У двойных дверей, на которых кусал себя за хвост змей, символ древнего знания атлантов, члены Совета остановились. Берсенев оглянулся – сотни глаз, с надеждой или страхом, или с тем и другим вместе, встретили его. Берсенев пожал плечами и толкнул дверь. За ней ряды амфитеатра спускались к квадратной площадке. Там на широкой полукруглой ступеньке в кресле сидел человек в черном. Золотой рыбий гребень мертво свешивался с его шапочки набок. Берсенев широкими шагами сбежал вниз, перепрыгивая ступени.
Тускуб сидел в кресле спокойно, величественно, узкая длинная борода резко белела на черной ткани его одежды. Руки лежали на коленях, правая сжата в кулак. Серое лицо словно высечено из камня. Берсенев разжал заледеневшие пальцы – из них выпал крохотный каменный флакончик, запахло сладким и горьковатым.
– Верховный Инженер мертв! – в напряженной тишине голос советника Тлацтана показался слишком громким. – Что нам делать, о Сын Неба? Укажи нам путь!
Берсенев не ответил.
Маша вошла следом и огляделась. Глаза привыкли к сумраку, и оказалось, что пещера – не пещера. Ее вырубили в скале когда-то неописуемо давно, и, судя по всему, как раз под ангар для летающих лодок. Больших, вроде той, что высаживала десант возле корабля. Остов одной из таких лодок все еще громоздился в боковом отсеке.
– Неправильно это, – сказала она вслух.
– А? Что неправильно?
Маша повернулась к Айолю, который по привычке тут же оскалил мелкие зубы в улыбке.
– Этой пещере сколько лет? – она повела рукой вокруг.
– Ма-а, не знаю, – марсианин скинул остроконечный шлем и запустил пальцы в легкую пепельную шевелюру. – Эта итукаль давно война, Катилу и Каоха, два брат... Ваш язык не знаю слова, десять десять – это как?
– Сто.
– Семь сто лет.
– Семьсот? Или сто семь?
– Сто, сто, ст..
– Сто, сто, сто... – Айоль растопырил пвльцы левой руки и показал два на правой.
– Значит, семьсот.
– Да.
– Вот и смотри: вы семьсот лет назад уже летали...
Айоль засмеялся.
– Десять сто как слово?
– Тысяча.
– Мы летали семь тысяча лет назад.
– Ну и что? – рассердилась Маша. – Авиацию изобрели, а рабство отменить не догадались! Техника у вас, марсиан, передовая, а общество отсталое. Что зубы скалишь?
– А, ты очень делаешь весело, Рия, – марсианин покачал головой.
– Чего это тебе весело?
– Говоришь как большой кушти. Здесь, Тума, женщина нет кушти.
"Инженер" – вспомнила соответствие Маша.
– Я и говорю: отсталые вы. Что у вас есть у женщин? Неравноправие? Сиди дома, рожай детей?
Айоль оглянулся, удивленно приподнял брови.
– Женщина помнит, – сказал он. – Женщина судит.
И, не объясняя больше ничего, нырнул в круглую каморку, вроде караулки. Холодный воздух здесь был тронут запахом плесени, но зато не было сквозняков.
– Здесь можно еда, – сказал Айоль. – Можно немного сон.
Маша опустилась на каменную лежанку. Сквозь круглое окошко в потолке пробивался свет, в нем кружили пылинки. Маша вспомнила детство, коммунальную квартиру в некогда богатом доме, высокое парадное с таким же недосягаемым окном, из которого так же падал свет и так же танцевали пылинки.
Айоль сел рядом. Потом поморщился, выдохнул и растянулся на кушетке.
– Тебе, может, ребра перетянуть надо? – сообразила Маша. Эта легкая машинка требовала изрядной мускульной силы для управления, здесь не было передач и усилителей.
– Да. Икаба, – "наверное", подсказала память.
Он расстегнулся лежа и выпростал руки из куртки. Потом привстал на локте, выдохнул:
– Йо! Йо-йо-йо... – и опять лег.
– Да, ё-мое, – согласилась Маша. – Что ж ты так надрывался, за нами разве гонится кто?
– Время, – сказал Айоль, закрыв глаза. – Надо сегодня Ра Гахатла. Завтра Икауа Цола.
"Радужная долина", – поняла Маша. Протянула Айолю руку, помогла сесть и снять рубашку.
Под ней был полосатый тельник, выданный из запасов экспедиции: собственную тунику Айоля разрезали, чтобы осмотреть его, пока был без сознания. В тельняшке марсианин смотрелся смешно. Без нее... странно.
У него было тело подростка лет четырнадцати, много занимавшегося спортом, но мало евшего. Если то, что он приволок в своем заплечном мешке, и есть типично марсианская еда, то не удивительно, что они тут все такие дохлые: на сладких шариках-сухариках и сушеной рыбе мяса не нагуляешь. Лицо у него тоже было непривычно юным, приходилось постоянно тверить себе: Машка, ему тридцатник с гаком. И еще эти его бесхитростные рассказы о том, как его сдавали внаем для размножения... Ну народ, хуже американцев.
И при этом при всем он держался, как начальник. В глаза смотрел прямо, за словом в карман не лез, пусть и русский знал с пятого на десятое, а когда Семирад по комиссарской привычке попытался на него орать, поинтересовался: "Ты зачем такое лицо всегда, как болит зад?" Семирад попробовал отвесить ему затрещину для острастки, но тот уклонился, почти неторопливо, и пилот, не привыкший еще к марсианской силе тяжести, довольно крепко ударился кулаком о переборку.
По словам Гусева, покойный Лось был человек "малахольный слегка" – меланхоличный, мечтательный. Мать, судя по всему, тоже. Откуда же в Айоле было столько энергии? Он напоминал Маше непоседливого степного лиса: прикормили как-то, когда на северном Кавказе стояли. Длинноногий ушастый зверь, более тусклого окраса, чем его лесная кума, двигался так, словно лапы ему нужны не для опоры, а для сцепления с землей: не взлететь бы. Спокойно подходил, окидывал летное поле хозяйским наглым взглядом, хватал кусок хлеба с салом – и шнырь в кусты, в высокую сухую траву, легче ветра.
– Ты уши-то не развешивай, сопли не распускай, – настаивал Семирад перед отлетом. – Что-то им от нас нужно, значит, всей правды они тебе не расскажут и не покажут. Наблюдай, смекай. На рожицу его смазливую не западай.
Айоль сидел, закинув руки за голову, Маша стягивала ему ребра тугой повязкой. Синеватая кожа его была светлей, чем у большинства гори. Нежная, волоски на груди почти незаметные, как у самой Маши на руках. Закрепила повязку, помогла с тельником. Незаметно стало жарко. Маша расстегнула свою летную куртку, сбросила вязаный подшлемник.
– Будем есть, – Айоль развязал мешок. – Будем говорить.
На свет появились коробочка сладких сухариков и памятный кристалл.
– Э, тоже мне еда, – Маша развязала свою сумку. – Сосиски будешь?
Они съели банку американских сосисок и несколько галет, запили водой из фляги. Несколько сладеньких сухарей Маша съела на десерт.
– Что же тут жарко так, – проговорила она.
– Тепло внизу, – сказал по-марсиански Айоль. – Это погасший вулкан, разве не видишь? Когда здесь построили корабельную станцию, снизу провели трубу. Она проходит через эту комнату, согревает ее.
Маша понимала два слова из трех, но этого хватало, чтобы восстановить общий смысл. Кристалл в руке грелся и словно напевал какую-то мелодию, от которой в голове становилось легко.
– Рия-о, ан цатла ра итакатэ?
Рия, что случилось с моим отцом?
Маша поперхнулась воздухом.
– Он погиб, – сказала она. – Умер. Несчастный случай. Это как если бы ты... разбился о наш корабль.
– Скажи это на моем языке, – попросил Айоль.
– Я... плохо знаю... слова... твоего языка, – промямлила Маша по-марсиански.
– Йо-йо-йо, нехорошо, – ответил он по-русски. – Нехорошо говорить врание.
– Айоль...
– Твое лицо. Оно показывает, когда говоришь врание. Хорошее лицо, врания не любит.
Маша прикрыла руками загоревшиеся щеки.
– Айоль. Я приказано... – начала она по-марсиански. Вышло коряво, она поправилась: – Меня приказали... – нет, так еще хуже. Ну что за язык такой, пятьсот форм на каждое слово! – У меня приказание...
– Не надо, – Айоль легонько пожал ей предплечье. – Будешь готова, скажешь.
Маша отвернулась, злясь на Семирада. Хорош комиссар, придумал вранье, а что делать, если это вранье вскроют -– не сказал.
Айоль влез в куртку, натянул подшлемник и шлем. Маша тоже оделась.
– Летим.
Они выбрались в главный ангар, впряглись в постромки ицаль и поволокли лодку сквозь гору, метров триста до другого выхода. Маша помогла Айолю сдвинуть каменную разбежавшись, прыгнули с площадки прямо в поток ледяного воздуха.
Горы кончились вскоре, теперь они летели над равниной, подернутой туманом гейзерных испарений. Грязевые озерца то и дело выпускали вверх султаны желтоватого пара, пахло асфальтом и тухлыми яйцами, зато в потоках теплого воздуха ицаль парила легко, и Айолю больше не приходилось бороться с ветром. Он снова что-то насвистывал себе под нос, и веселая мелодия добавляла какого-то света этой мрачной равнине грязевых озер под пасмурным небом.
За равниной начался лабиринт невысоких, и ста метров нет, но крутых и отвесных скал. Айоль посадил ицаль в длинной пологой расселине, пришвартовал на два скальных крюка и сказал:
– Дальше ходим ноги. Очень тихо, очень осторожно.
Маша пошла за ним ложбинкой, сбегавшей по скальному гребню. Ложбинку проточила вода, а вода не разбирает, где полого, где отвесно – и несколько раз им пришлось спускаться по кулуарам такой крутизны, какие на Земле Маша в жизни бы не осилила.
Не так уж это было и трудно – после долгих часов полета в одной позе тело само просило движения. Усилия над собой приходилось делать в обратном направлении: не разбегаться слишком, не размахиваться, помнить, что вес уменьшился, а масса никуда не делась. Лучше недооценить свои силы, чем переоценить. Вот хочется лихо махнуть за Айолем с четырехметровой высоты на камень – но мы сделаем лучше четыре осторожных прыжка по метру...
Наконец, Айоль прижал руку к губам, давая знак полного молчания, и осторожно всполз на гребень скалы, далеко нависающей над пропастью. Маша вскарабкалась к нему, распласталась на камнях рядом. Айоль набросил ей на плечи какую-то легкую накидку и сам заполз под ее край.
То, что ей открылось по ту сторону гребня, превосходило всякое воображение.
Скала, на которой они растянулись, нависала над огромным кратером погасшего вулкана. Погасшего, спящего – но не мертвого: теплый воздух поднимался над грандиозной чашей не меньше десяти километров в диаметре. Неисчислимые ажурные конструкции наподобие гиперболоидов покрывали всю внутреннюю поверхность кратера, и Маше казалось, что каждая – с Шуховскую башню. Время от времени лилово-синие молнии ветвились между ними, освещая всю внутренность гигантской чаши. Рабочие муравьишками сновали по ярусам циклопического сооружения. Девушка достала бинокль – но даже с его помощью не смогла разглядеть дно этой впадины.
– Ро Гахатла, – прошептал марсианин в самое ухо, так, что его губы коснулись мочки.
Она не понимала, почему Айоль шепчет – сквозь треск молний и гудение машин их все равно никто бы не услышал; но тут где-то поблизости зарокотал двигатель, и вскоре солдат-наблюдатель на такой же маленькой ицали, как и у них, поднялся над краем гребня. Маша сжалась под маскировочной накидкой, стараясь не шевелиться, а солдат пронзительно свистнул и обменялся несколькими знаками с кем-то, находившимся, судя по всему, под самой скалой, где лежали двое разведчиков. Посмотрев по сторонам, Маша различила метрах в пятистах по обе руки небольшие огороженные площадки для стражи. Там прохаживались часовые с местными автоматами наперевес: наподобие ППШ, только ствол ажурный, как эти башни.
"Ты бы отлетел подальше, голубчик", – она стиснула зубы. Маша не понимала, что за штука в этом кратере, но, зная Тускуба, хоть и из вторых рук, не ожидала ничего хорошего.
Наблюдатель заложил вираж и полетел вдоль края чудовищной воронки прочь. Видимо, напрямик через кратер лететь было опасно. Когда он обратился в точку, Маша достала из-под живота планшет и принялась наспех зарисовывать сооружение и расположение сторожевых постов.
– Ну, это внутреннее охранение, – прошептала она, показывая марсианину на схему кольца. – А внешняя охрана где?
– Они обходят ущелья несколько раз в день, но не там, где прошли мы, – ответил он, снова в самое ухо. – Темнеет. Время уходить.
Вернувшись к самолетику, Маша настроила рацию.
– Чайка вызывает Кречета. Чайка вызывает Кречета. Прием.
Несколько минут она звала в пространство, не зная, пробивается ли через сеть помех в насыщенной электричеством атмосфере Марса.
И вдруг сквозь треск прорвалось:
– Кречет слушает. Прием.
– Информация подтвердилась. Как поняли? Прием.
– Есть подтверждение информации. Докладывайте. Прием.
– Это огромный кратер, полный гиперболоидных конструкций... – Маша, как могла, описала сооружение, рассказала о сизых молниях, о причине вспышки, которую зафиксировали с Земли. Семирад повторил ключевые данные. Потом спросил вдруг:
– Как твой белобрысый? Прием.
Маша посмотрела на Айоля, сидящего в скальной нише на песке, спиной к камню.
– Очень устал. Долгий перелет был. Ох, кажется, ему плохо. Конец связи.
Отключив рацию, она подобралась к марсианину, потрогала лоб. Он был горячим.
– Ну вот, долетался. Простыл, – девушка полезла в походную аптечку, достала баночку с аспирином. Действие его на марсианина проверили еще на корабле: вроде все нормально.
Айоль послушно проглотил две таблетки и растянулся на песке, подложив под голову мешок. Край маскировочного плаща пригласительно откинул в сторону. Маша легла рядом и они завернулись вдвоем.
Ночь они провели в ущелье под пришвартованным самолетиком. Несмотря на близость долины гейзеров, было холодно: теплый воздух над долиной стремился вверх, а с гор стекали потоки холодного ветра.
Маша и Айоль прижались друг к другу под накидкой, подбитой мехом. Если закрыть глаза, можно было даже представить себе, что это не мужчина, а Лиза, штурман, с которой они вот так же прижимались друг к другу в промерзшей землянке. Руки Айоля чинно покоились поверх ее рук, не совершая никаких поползновений, и Маша начала задремывать, когда Айоль тихо спросил:
– Что случилось с моим отцом, Рия? Как он погиб?
Маша выдохнула. Что уж темнить теперь.
– Это была... ошибка, – сказала она. – Его обвинили. Сказали, что он привез с Тумы золото и отдал...
Вот как сказать по-марсиански "троцкисты"?
– ...плохим людям.
– Золото? Ма-а, кому нужно золото?
Ах да, здесь у них это просто декоративный металл и проводник тока. Ценится никель.
– У нас золото дорого. Можно купить много оружия, творить зло, – как, как объяснить ему про исторические закономерности и классовую борьбу, которая только обостряется? Почему в этом словаре только самые примитивные понятия, и на язык просится "с ним поступили плохо"?
– С ним поступили плохо, – сказала она.
– А Гуцеу?
Маша вспомнила смешливого балагура и враля с лучистыми глазами и черными пеньками зубов.
– Он жив. Он очень хотел лететь, но он слишком стар и болен. Его тоже... держали в тюрьме. Он признался, что украл золото.
– Значит, и у вас там правят Тускубы, – Айоль вздохнул.
– Нет, что ты! Это была просто ошибка.
– Йо, Рия, когда людей убивают по ошибке, это хуже, чем когда их убивают без ошибки. Я знаю. Я видел.
Маша отвернулась, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Обидно было, больно. Но правда ведь! Она не хотела, чтобы Айоль понял, что она плачет, и не всхлипывала.
Он повздыхал, потом протянул руку и осторожно стер слезинки с ее щек.
Постепенно Маша пригрелась и заснула.
Долина открылась внезапно, как будто страницу перевернули. В синей круглой капле цирка-водохранилища отражалось слепящее солнце, вокруг поднимались террасы, покрытые растительностью сплошь – сине-зеленые, голубые, фиолетовые пятна, над ними – венец красных слоистых скал. Над водой дрожала прозрачная радуга.
Айоль заложил вираж – ицаль затрепетала крыльями и почти легла на плотный поток воздуха.
– Это ветер, – крикнул Айоль. – Течение!
– Знаю, – огрызнулась Маша.
…Утром Айоль оказался не в состоянии вести машину. Он взял на себя роль штурмана, командуя Машей через плечо, а та правила ицалью, налегая на треугольный штурвал всем весом.
Путь в Радужную Долину оказался легче, не нужно было пролагать дорогу сквозь горы. Айоль направлял ее на ориентиры: гладкие, как свечи, башни с серебряными шереми антенн наверху. То ли телеграф, то ли энергопередатчики...
Самолетик словно бы перескакивал со слоя ветра на другой, нижележащий. Маша различила внизу паутинку – улицы, дома, пирамиды...
Айоль велел посадить ицаль на верхней площадке пирамиды над краем цирка, соскочил на плотно подогнанные плиты, тут же согнулся в поясе. Маша спрыгнула следом, поддержала, закинула его руку себе на плечо.
Из темного прохода по пандусу выбежали марсиане, на красно-кирпичных востороносых лицах – восторг и обожание, двое взялись за раму и споро покатили ицаль по пандусу вниз, в темноту. Маша присмотрелась – поверхность была расчерчена линиями и полосами, видно, тут садились и взлетали летающие лодки. Еще двое подставили плечи Айолю и повели вниз по длинной-длинной лестнице.
Внизу их уже ждали. Площадь перед пирамидой была полна народу. Марсиане кричали что-то, махали руками. Айоль отказался от услуг поводырей, вышел на ступени.
Айоль шагнул вперед, спустился на ступеньку, поднял руку. Шум смолк, все глаза обратились на него. Он заговорил звонким голосом, но на каком-то незнакомом диалекте, Маша едва разбирала отдельные слова: "Сыны Неба,... Соацера.... говорят с Тускубом... Мы видели..." Потом он взял Машу за руку.
– Это Рия, шохейя и Дочь Неба. Она прилетела смотреть на нас и говорить с нами.
Они спустились вниз, марсиане расступались, давая дорогу. Смотрели любопытными глазами. Айоль улыбался, с кем-то перекидывался парой слов и вел ее дальше. Видно было: здесь его любят. Одна женщина вообще вызвала у Маши остолбенение, игриво хлопнув Айоля по заду. Он не остался в долгу и ущипнул ее за живот. Держался хорошо, и не скажешь, что с пирамиды его на руках спускали.
У дома их встретила старуха с девочкой. Выцветшее до белизны лицо старухи было все покрыто морщинами, но темные глаза живо сверкали. Девочка, ростом чуть ниже Маши, с голубоватой нежной кожей и огненно-рыжими волосами, улыбалась. Одета она была по-мужски, в штаны и куртку, и Маша заподозрила, что они были перешиты из айолевых.
– Кайра, где Ихва? – спросил он.
– На границе.
– Идите в дом, – сказала старуха. – Будь нашей гостьей, Дочь Неба.
В доме Айоль позволил себе, наконец, расслабиться: упал на лежанку, как подкошенный, закрыл глаза.
Иха тронула его лоб рукой – и заплакала.
Это был целый город и еще несколько поселков – энергостанция, заводы, ткацкая фабрика. В горах пасли сада хашей – больше всего хаши напоминали безрогих коз, у которых вместо копыт были лапы с тремя расплющенными толстыми пальцами. Хаши ловко бегали по крутым склонам и ели все, что росло – и синюю колючку с гроздьями меленьких красных цветков, и фиолетовые хвойные кусты, и бирюзовую траву.
Айоль всюду водил ее с собой, объяснял, если она спрашивала.
Ближе к вечеру сказал:
– Идем к Гор говорить, он наш учитель.
Бывший инженер Гор, один из предводителей мятежа, оказался совершенно седым. Белые тонкие волосы далеко отступили ото лба к затылку. На открывшемся месте красовался длинный темный шрам, сбегавший на лоб и дальше на щеку. Он сидел у окна в кресле с высокой спинкой, чтобы было удобно откидывать голову.
Увидев Машу, он что-то сказал
– Он говорит, – перевел Айоль, – рад видеть тебя, Дочь Неба. Плохо – не может встать. Садись, расскажи о вашем мире.
Маша села на предложенный стул и задумалась: "С чего начать?" Марсианский язык оказался не таким, который она учила, да и тот давался ей хуже всех, а тут лекцию по политэкономии читай.
Они все еще на Земле заучили текст, который Берсенев перевел на марсианский – как раз про положение в мире. Ну, Маша его и стала говорить. Выучила-то она хорошо. Про темные века там было, про капитализм и революцию, про войну еще и светлое будущее. Бывший инженер слушал внимательно, не перебивал. А потом как пошел вопросы задавать! Маша его понимала с пятого на десятое, переспрашивала. Разводила руками. Айоль помогал, переводил – но у него тоже слов не хватало. Маша чувствовала себя как на экзамене, к которому не подготовилась. Да и вопросы тоже... Сбивали они ее с толку. Гор расспрашивал, как власть в государстве устроена, да как на производстве управление – и Маша сбивалась с заученной речи и краснела. Не интересовало ее это никогда, вот самолеты – те интересовали, а как оно там на производстве, знала она смутно. Потом вдруг вспомнила, как в школе про Маркса рассказывали, и тут слова пошли легче – рассказала, как при капитализме рабочий люд в шахтах и на заводах по 14 часов работал и как мерли там же.
Гор покачал головой:
– У нас так. Много поколений. Раньше много было людей, никто не заботился, теперь мало, слабые рождаются, работают плохо, учатся плохо – значит, хорошо работать не могут.
Ну, про восьмичасовой рабочий день и профсоюзы уже бойко пошло, а про планирование опять слова кончились. Маша даже стала злиться на Айоля, что притащил ее к этому старику, который вопросы задает. Но отвечала.
И почему-то казалось, что Айоль вот-вот посмотрит на нее искоса и скажет: "Йо-йо, нехорошо врание!" И вместо счастливой страны победивших крестьян и рабочих, самой передовой и справедливой, получалось у нее о войне да о самолетах.
Ей почему-то важно было, чтобы он ей верил.
Жили тут бедно. Одежда редко у кого новая, чаще зашитая-залатанная. Еда скудная. Работали много, взрослые и дети постарше.
– Машин мало, – сказал Маше Гор. – Ручного труда много. Земля тут плохая, истощенная, восстанавливать надо.
Маше неловко было, кусок в горло не лез, а ее все угощали, Иха полную миску накладывала.
На другой день вечером прибежал парнишка, позвал Айоля.
– Завод беда – сказал тот, торопливо собираясь. – Пойду.
– Куда ты пойдешь хворый? – рассердилась Маша, попыталась загородить проход. Айоль отодвинул ее.
– Тогда я с тобой.
Айоль не стал возражать.
Завод стоял темный, во вспышках синих огней. Что-то с энергостанцией.
Айоля встретила кучка людей с чертежами и планами, они что-то быстро обсудили, заспорили было, но Айоль прикрикнул, и спор угас. Что была за авария, Маша не поняла. Слов не хватило. Она ходила за Айолем, делала, что скажет – держала ему инструмент, светила фонариком. Наконец шевельнулись и запустились снова машины, разгорелся свет в цехах, синие вспышки стали гаснуть.
– Все, – сказал Айоль и сел, где стоял. – Теперь хорошо. Завод один, без него плохо. Все тут делаем. Если завода нет, люди умрут.
Маша постояла над ним и поняла, что заснет ведь прямо здесь. Подняла, руку себе за спину закинула и повела до дому. Иха помогла его уложить, наприла горячим отваром. Маша не сразу пошла спать, долго сидела у постели Айоля. Крохотный светильничек едва рассеивал темноту, и в этой полутьме ничто не напоминало о его инопланетности – человек как человек, вроде и не красавец, а собой хорош.
Раньше Маша считала себя бесчувственной. Ведь когда Гришу Кононова убили – разве она плакала, разве разрывалось сердце от боли? А ведь была у них с Гришей любовь, бегали на свидания, пока Гришин истребительный полк рядом стоял. Целовались. И даже поженились тайно. Гриша обещал, что сразу заявление напишет, чтобы им официально пожениться, но на следующий день не дотянул его "ил" до аэродрома, воткнулся в землю километром южнее, у озера. Друг Гришин пришел к ним в расположение, рассказал, а то бы так и не узнала. Сначала Маша все жалела, что не поженились они, что не увидел Гриша жизни после Победы. А потом насмотрелась, как у других девчат с мужьями все неладно, и думала даже иногда, что ей-то повезло, и не увидела она, как из Гриши, хорошего парня, честного, доброго, лезет дрянь. Не могла представить, как он кричит на нее и "полковой блядью" называет. Люда Громова вон тоже не могла представить, как ее капитан такое кричит, а он и не такого ей наговорил... "Что ж так? – думала Маша. – Воевали – так всем были хорошо, а война кончилась, так не нужны стали?" Она-то в авиационный поступила, на вечерний, сумела в авиации остаться, в межпланетную программу пробилась. Опять повезло. И на Марс вот полетела.
Кто ж знал, что на Марсе встретится ей этот лихой и бесшабашный сын магацитла, утащит в свою жизнь – тяжкую, скудную, опасную, из которой возвращаться не хочется?
Маша вышла наружу, подняла голову к небу. По густой черноте светился Млечный Путь, две неровные луны катились каждая в свою сторону, и горела над горизонтом алая звезда с птичьим именем Талцетл. Внезапно все расплылось, холодные соленые капли покатились по скулам. Маша тряхнула головой, сказала вполголоса:
– Да что ж ты так припал мне до сердца-то, летун окаянный?
К Маше после того, как она помогала устранить аварию, стали особенно почтительно относиться. Проходя мимо марсиан, она слышала восхищенное: "Шохейя магацитлов" – и улыбалась. Здесь это звучало не обидно, даже приятно.
На следующий день вернулась с границы Ихва. Ростом она была повыше Айоля, волосы яркие, рыжие, стрижены коротко, шапочкой. Лицо такое же нежно-голубое. Серые, совсем земные глаза смотрят прямо, открыто.
– Ты Рия, я знаю, – сказала она. – Я Ихва, шохейя тоже. Идем, есть вести для тебя.
Совещание устроили в доме Гора. Вести были плохие. Ихва сказала, что в кратере Гахатла стало меньше рабочих. Охрану усилили, а рабочих почти не видно. Значит, чаша излучателя закончена и готова.
– Когда он выстрелит, он убьет Талцетл, – сказала Ихва.
– А что делать? – спросила Маша. – Можно уничтожить?
Айоль покачал головой.
– У нас нет такого оружия. Ты говорила – у вас там, на Талцетл, есть бомбы ужасающей силы. У нас тоже были, давно, две, три тысяча лет. Теперь нет из чего сделать. Говори со своим начальником, с инженером. Может, он придумает.
Глава Пятая. Излучатель
– Я все-таки не понимаю, как они могут нацелить эту бандуру? – сутулясь, Сванидзе напоминал хищную птицу. – Это же просто дырка в земле!
– Эта дырка выбрана с расчетом, – пояснил Аверин. – Им не нужно целиться, Земля ведь огромная мишень. Им нужно выстрелить в рассчитанный день и час, когда между нашими планетами расстояние будет минимально, а кратер Гахатла будет "смотреть" на Землю. Ближайшее великое противостояние – 10 сентября пятьдесят шестого года. Пущенный с Марса импульс достигнет Земли за четыре минуты.
– Но... мы успеем слетать, предупредить... – Новицкая схватилась за лоб. – Нет, это немыслимо.
– Во-первых, от этого нет защиты, – покачал головой Берсенев. – Земля ничего не сможет противопоставить направленному импульсу. Во-вторых, Тускубу не обязательно ждать великого противостояния. Будет ли импульс лететь до нас четыре минуты или шесть – ему не принципиально.
– Маньяк какой-то, – Сванидзе передернуло. – Надо его убить.
– Если нам предоставится случай встретиться с ним, шанс, несомненно, использовать нужно. А если нет? Кроме того, я не уверен, что и это поможет. Тускуб не без причины так легко отступил, кода мы схлестнулись по поводу его внука. Думаю, он просто прощупал нашу решимость, а в целом ему скорее хотелось, чтобы до нас дошла информация. По его мнению, мы ничего не можем сделать. Эта машина неуязвима.
– А эти, местные повстанцы? Люди Надежды?
– Суя по Машиным докладам, это скорей сектанты, чем повстанцы. Их жалкая горстка, мужчин не наберется и тысячи бойцов. Нет, друзья мои, остается один выход. Для нас тяжелый, но, похоже, единственный. Корабль.
Земляне молчали. Помимо того, что один из них должен будет неминуемо пожертвовать жизнью, для всех остальных это означало, как минимум, невозможность вернуться на Землю в течение ближайших... скольких лет?
И это если не принимать во внимание то, что Тускуб после этой диверсии, скорее всего, казнит выживших и обрушит свой гнев на отступников.
– Мы бежим из Соацеры, – заключил Берсенев.
– Это не должно выглядеть бегством, – Аверин потер лоб. – Вы, Георгий Андроникович, собирались в горы Лизиазиры? Вот и летите туда.
– А на полпути сверну, там недалеко, – улыбнулся Сванидзе. – Понятно, товарищ начальник.
– Мы с Ларисой Андреевной вернулся к кораблю под предлогом находок в раскопе. Тем более что Михаил Яковлевич нашел там немало интересного.
– А я останусь в Соацере, – сказал Берсенев. – Во-первых, будет подозрительно, если мы все одновременно покинем город. Во-вторых, я не намерен оставаться в этой усадьбе. Господин Атцали пригласил меня в гости, его дом стоит на окраине садов Соам, там есть зрительное зеркало с хорошим доступом к точкам трансляции, но главное – есть выход в подземелья. А у меня есть план части подземелий. Как раз в том районе. Нам нужен будет наблюдатель за происходящим в городе.
Аверин подумал, кивнул:
– Хорошо, так и сделаем.
Маша отняла от головы наушник и замерла.
– Что-то плохо? – спросил Айоль.
– Да.
– Ваш начальник...
– Он нашел оружие, – безжизненным голосом сказала Маша. Не заботясь, поймут ли ее. – Корабль. Его можно сбросить на излучатель. Они хотят... они хотят... – Маша набрала полную грудь воздуха. Выдохнула. – Им нужны корректировщики. Нужно три источника радиосигнала, пилот сориентирует корабль по ним и бросит вниз. Там сорок килограмм ультралиддита.
– Ты, я, Айоль – три. Мы летим, – сказала Ихва. – Зачем плачешь?
На корабле тем временем происходила настоящая баталия.
– Нет, Николай Иванович, это я сделаю. Вы можете не удержать машину. И вообще у вас реакция хуже. Лучше меня тут только Маша, но ее я ни за что не пущу.
– Виктор...
– И не спорьте со мной. Вы – начальник проекта. Вы можете тут мобилизовать рабочих, построить новый корабль. Я – просто летчик, хоть и хороший. Мне ведь уже тридцать шесть, после возвращения списали бы.
– Нет другого выхода, – пробормотал Аверин. – Нет.
– Вот и давайте нюни не разводить. Я человек военный, мой долг – Родину защищать. Так что отвинтим тут все, что можно, чтоб зря не сгинуло, да я буду курс считать.
Гора "отвинченного" возле корабля росла. Потом все это можно будет загрузить в большую летающую лодку, которая как раз заслоняла все происходящее от охраны. Последними Сванидзе вытащил два пулемета, потом, ругаясь на тесноту, ящик с патронами.
Из люка выбрался Семирад, спустился по лесенке к товарищам.
– Ну что, посчитал. Значит, я взлетаю на низкую орбиту, делаю виток и начинаю спуск. Пеленгатор будет работать непрерывно, поэтому корректировщики должны постоянно подавать сигнал. Из двух ступеней одна израсходуется на взлет, другая на спуск, и вот в этой точке траектории я пущу реактор вразнос.
– Виктор, – сказала Новицкая. – Точно нет возможности вам выбраться с корабля до взрыва?
– Я должен управлять кораблем до самого взрыва. Иначе при такой скорости можно промазать. Ну, все, товарищи, давайте без буржуйских сантиментов. Удачи вам.
Семирад обнялся со всеми по очереди.
– Машке привет передайте.
Он забрался обратно в люк, лесенку не втянул за собой, а сбросил наземь. Четверо землян отошли подальше, надвинули на глаза защитные очки. Потускневший, опаленный во время посадки межпланетный снаряд ожил. Из-под конусовидного основания вырвались клубы песка и дыма, послышался гул, он нарастал, переходя в нестерпимый рев. Корабль поднялся над землей на столбе пламени и дыма и устремился в зенит.
Берсенева призвали в дом Совета Инженеров трое самых верных приспешников Тускуба. Когда они неожиданно выросли на пороге дома инженера Атцали, Берсенев приготовился к худшему. Но марсиане в черных халатах с золотыми молниями по плечам были напуганы и умоляли Сына Неба возглавить заседание совета, спешно собирающееся в большой пирамиде. Зрительное зеркало в большом зале дома Атцали показывало столб пыли и пламени до самых облаков, вставшее за хребтом Лизиазиры, клуба пыли, расползающиеся по небу, как кучевые, невиданные здесь облака.
– А что Тускуб? – спросил Берсенев.
– Он затворился в зале собраний. Он не отдал никаких приказов, ничего не сказал Совету.
Город был полон людей – они смотрели в уличные зеркала, переговаривались, передавали слухи. Магацитлы уничтожили цирк Гахатла. Они взорвали оружие Тускуба, они неуязвимы.
– Магацитл! Сын Неба! – кричали снизу, приветствуя лодку Атцали. – Жизнь!
В здании Совета ярко горели электрические огни, было полно народу. Марсиане – с голубыми, редко-редко красными лицами, в черных и синих облачениях, расступались перед тремя членами совета и Сыном Неба.
У двойных дверей, на которых кусал себя за хвост змей, символ древнего знания атлантов, члены Совета остановились. Берсенев оглянулся – сотни глаз, с надеждой или страхом, или с тем и другим вместе, встретили его. Берсенев пожал плечами и толкнул дверь. За ней ряды амфитеатра спускались к квадратной площадке. Там на широкой полукруглой ступеньке в кресле сидел человек в черном. Золотой рыбий гребень мертво свешивался с его шапочки набок. Берсенев широкими шагами сбежал вниз, перепрыгивая ступени.
Тускуб сидел в кресле спокойно, величественно, узкая длинная борода резко белела на черной ткани его одежды. Руки лежали на коленях, правая сжата в кулак. Серое лицо словно высечено из камня. Берсенев разжал заледеневшие пальцы – из них выпал крохотный каменный флакончик, запахло сладким и горьковатым.
– Верховный Инженер мертв! – в напряженной тишине голос советника Тлацтана показался слишком громким. – Что нам делать, о Сын Неба? Укажи нам путь!
Берсенев не ответил.
@темы: Аэлита, фанфики, Космическая опера, ФБ-14